“Россия – сильное и жесткое централизованное государство, считающее главной ценностью полный суверенитет”. Так в недавней статье охарактеризовал сегодняшнюю Россию глава Совета по внешней и оборонной политике Федор Лукьянов. Статья, к слову, у прокремлевского политолога вышла такая, что иной оппозиционер позавидует. К примеру, в ней четко говорится, что “коллизия на востоке Украины с самого начала не имела ни стратегии, ни внятного целеполагания. Ничего не изменилось”. А сквозь привычную презрительную ругань в адрес Украины, “государства слабого и разболтанного“, проглядывает невольное уважение к тому, чем сама Россия не располагает, – украинскому “сложному симбиозу с разветвленным и влиятельным гражданским обществом“. При этом Украина, по Лукьянову, “суверенитет полагает не целью, а средством“. Так вот, поговорим о суверенитете: есть все основания думать, что эта тема становится одной из главных в мировой политике.
Если начать с определения, то суверенитет – это “свойство государства самостоятельно и независимо от власти других государств осуществлять свои функции на своей территории и за ее пределами, в международном общении”. В общем, “властвовать полно и нераздельно”. Такое, конечно, бывало. Вряд ли кто, к примеру, мог оспорить суверенные права британской короны в годы ее викторианского могущества, когда империя, возглавляемая миниатюрной дамой в черном, простиралась почти на четверть земной суши и объединяла под своим владычеством примерно такую же часть мирового населения.
Правда, попытки расширить свой суверенитет за счет других всегда были чреваты проблемами. Николай I, государь, как и подобает самодержцу, весьма суверенный, задумал в середине позапрошлого столетия стать покровителем христиан Османской империи, стремительно терявшей суверенитет даже в пределах собственных границ. Султану, хоть и слабому, это понравиться никак не могло, еще меньше могло такое понравиться западным державам, заподозрившим Россию в стремлении осуществить свою давнюю мечту и закрепиться в Константинополе. Слово за слово – дело кончилось Крымской войной, которую Николай не пережил, а Россия проиграла, утратив часть своих суверенных прав – например, право держать военный флот в Черном море.
Иногда суверенитет некоторых государств просто вскрывали, как консервную банку. Визит американской эскадры коммодора Перри к берегам Японии в те же годы, когда Николай I вел свою неудачную войну, вынудил японцев выйти из торгово-дипломатической самоизоляции и активизировать контакты с Западом. Спустя десяток лет с небольшим это имело для Страны восходящего солнца крупные внутриполитические последствия.
С неограниченным суверенитетом все было не так просто даже в давние времена. Чем более взаимосвязанным становился мир, тем сложнее было даже самым могущественным государствам отстаивать полноту своих суверенных прав – по крайней мере в международных отношениях. Казалось бы, СССР и США времен холодной войны – вот уж образцы безусловного суверенитета. Однако на практике оба противника служили в этом плане взаимными ограничителями. Это особенно наглядно показал Карибский кризис, когда для того, чтобы реализовать свою военно-политическую волю, Москве и Вашингтону потребовалось бы перешагнуть черту, за которой начинался ядерный апокалипсис. Хрущев и Кеннеди, к счастью, на это не решились, молчаливо согласившись с тем, что суверенитет их сверхдержав тоже, оказывается, имеет границы. Однако в пределах собственных сфер влияния эти державы не особенно церемонились. Бросая танки в Чехословакию, Брежнев сформулировал в отношении советских сателлитов концепцию, которую на Западе так и назвали – “доктриной ограниченного суверенитета”.
Послевоенная эпоха, старт которой дало основание ООН, все чаще делала международные отношения из двусторонних многосторонними. Возникали разного рода союзы и блоки, куда более прочные и долговечные, чем тактические коалиции прошлого: Евросоюз в этом году отметил шестидесятилетие Римских соглашений, от которых он ведет свою историю, НАТО через два года исполнится 70 лет. Но каждое такое соглашение – уступка его участниками части своего суверенитета, сдача какого-то его кусочка в “общий котел”. Известная 5-я статья Устава НАТО, говорящая о том, что “вооруженное нападение на одну или нескольких из [стран-участниц] в Европе или Северной Америке будет рассматриваться как нападение на них в целом”, – лучший тому пример. Такие обязательства порой ложатся на крупных и сильных союзников более тяжелым бременем, чем на их меньших по размерам территории и населения партнеров. Это почувствовал Дональд Трамп , потребовавший от европейских членов НАТО увеличить свою долю в общем бюджете союза.
Политика Трампа в целом – образец того политического течения, которое сейчас набирает силу и которое некоторые эксперты называют суверенизмом. Это попытка отдельных государств хотя бы частично развязать себе руки, избавившись от тех международных обязательств, которые они нынче считают ограничивающими их суверенитет и ущемляющими их интересы. Суверенизм имеет и визуальный символ: стену. Одну из них, на границе с Сербией, откуда в 2015 году в его страну шел поток ближневосточных мигрантов, возвел венгерский суверенист Виктор Орбан . Другую, на границе с Мексикой, собирается построить американский суверенист Дональд Трамп.
Это не случайно: фактически самыми суверенными в нынешнем мире являются страны наиболее изолированные. Скажем, Северная Корея – хотя и причуды правящей там сталинистской династии слегка ограничены ее неравным союзом с Пекином и умиротворяющим влиянием последнего. Впрочем, царство чучхе – все же экстремальный пример. Нынешний суверенизм, от Трампа до Орбана и от Путина до Ле Пен , имеет иные корни, чем северокорейская идеологическая паранойя. Этих корней – три: политический, экономический и философский.
С точки зрения политики суверенизм – вера в то, что договариваться легче вдвоем, без оглядки на союзников, международные организации и прочие третьи стороны, без предварительных условий и ограничений. Так, как договаривались когда-то, скажем, Наполеон с Александром I или (позже и гаже) Сталин с Гитлером. Правда, такие соглашения редко бывают долговечными: без сдерживающих факторов, которые приносит многосторонняя политика, соблазн обмануть партнера становится непреодолимым. Тильзитский мир продержался пять лет, пакт Молотова-Риббентропа не выдержал и двух. Не сопоставляя Путина и Трампа ни с первой парой, ни тем более со второй, рискну предположить, что и их предстоящее свидание триумфом не увенчается.
С точки зрения экономики нынешний суверенизм – смесь оправданной критики перекосов глобализации и непонимания ее природы. Торговля, производства и технологии давным-давно перешагнули национальные границы, и пути назад нет. В целом глобализация приносит куда больше пользы, чем проблем: достаточно посмотреть, насколько снизился в мире за последние десятилетия уровень крайней бедности (доход менее $1,90 в день на человека), как заметно выросло число людей с непосредственным доступом к чистой питьевой воде, современным средствам связи или медицинским услугам. Все это, конечно, вряд ли утешит избирателей Трампа с закрывшихся заводов где-нибудь в штате Мичиган. Как не значит это, что протекционизм плох везде и всегда и что миграцию не следует ограничивать нигде и никогда. Маятник глобализации слишком сильно улетел в одну сторону – и теперь закономерно двинулся в противоположную. Важно, чтобы его и на этот раз не занесло чересчур далеко.
Наконец, с точки зрения философии, суверенизм – торжество пессимизма и глубокого неверия в возможность договориться. Это представление о политике и общественной жизни как об игре с нулевой суммой, где чья-то победа – всегда полное поражение другой стороны. Сто лет назад эту философию сформулировал Освальд Шпенглер в “Закате Европы”: “Мировая история – это суд, всегда решающий в пользу более сильного и уверенного в себе, суд, который всегда приносит истину и справедливость в жертву мощи и расе”. Наверное, в Кремле сегодня подписались бы под этими словами, и именно поэтому молятся нынче обманчивому идолу полного суверенитета, который кажется олицетворением той самой всепобеждающей мощи.
На самом деле основа веры в суверенного идола прямо противоположная: это обида и страх. Обида на то, что интересы России, в понимании Владимира Путина и его окружения, в свое время не “уважили” в должной мере. И страх перед тем, что если не пойти на обострение и не показать зубы, как это было сделано в Крыму, то Россию перестанут уважать совсем. Как видим, эти действия привели в последние три года к прямо противоположному исходу. Международная репутация Москвы сильно подмочена, рейтинг ее лидера в мире составляет совсем не блестящие 27%, западные симпатизанты Москвы потерпели на выборах несколько чувствительных поражений, конца режиму санкций и дипломатической полуизоляции пока не видно. И это совсем не “блестящая изоляция” в стиле викторианской Британии.
Суверенный идол уже потребовал от России немало жертв, но не спешит осыпать ее дарами и милостями.
Ярослав Шимов, обозреватель Радио Свобода, историк
Взгляды, изложенные в статьях, отражают точку зрения авторов и не обязательно отражают позицию издания.
Нет комментариев